Обряд дома Месгрейвов

Одна странная особенность в характере моего друга Шерлока Холмса, которая часто поражала меня, хотя в своей методике мысли он был самым искусным и методичным из людей, и хотя он придерживался некоторой строгости а аккуратности в одежде, тем не менее в своих индивидуальных привычках он был самым беспорядочным человеком, который когда-либо сводил с ума жильца, снимающего комнаты вместе с ним. Не то чтобы я сам был безупречен в этом отношении. Сумбурная работа в Афганистане помимо врожденного пристрастия к кочевому образу жизни, сделала меня немного более безалаберным, чем позволительно врачу.

Но, что касается меня, я имею границы, и когда я вижу человека, который держит сигары в ведёрке для угля, табак - в носке персидской туфли, а свою ожидающую ответа корреспонденцию прикалывает карманным ножом к центру деревянной каминной доски, то я начинаю гордиться своей добродетелью.

Также я всегда считал, что стрельба из пистолета, несомненно, должна быть занятием на открытом воздухе, и когда Холмс во время одной из своих непонятных причуд садился в кресло со своим револьвером и сотней патронов и начинал украшать противоположную стену патриотическим "V. R." при помощи пуль, я был твёрдо убеждён, что это не улучшает ни воздух, ни внешний вид нашей комнаты.

Наши комнаты всегда были полны химических препаратов и связанных с преступниками вещей, которые оказывались в неожиданных местах, то появляясь в маслёнке, а то ещё в менее подходящих местах. Но его бумаги были для меня самой большой проблемой.

Он терпеть не мог уничтожать документы, особенно те, которые были связаны с его прошлыми делами, однако лишь один раз в год или два он собирался с силами, чтобы разобрать их и привести их в порядок. Как я уже упоминал где-то в этих бессвязных записках, что за вспышками горячей, кипучей энергии, когда Холмс совершал свои удивительные подвиги, с которыми связывают его имя, следовали периоды апатии, упадка сил, во время которых он полёживал со скрипкой и книгами, почти не передвигаясь, разве что от дивана до стола. Таким образом, месяц за месяцем его бумаги накапливались, пока все углы комнаты не были заставлены пачками рукописей, которые ни в коем случае не разрешалось жечь и которые никто не мог убрать, кроме их владельца.

В один зимний вечер, когда мы сидели вдвоём у камина, я решился намекнуть Холмсу, что, поскольку он закончил вносить заметки в тетрадь для записей, он мог бы использовать следующие два часа для того, чтобы сделать нашу комнату более пригодной для жилья. Он не мог отрицать справедливости своей просьбы и потому с довольно унылым лицом отправился к себе в спальню, откуда вскоре возвратился, таща за собой большой жестяной ящик. Он поставил его посреди комнаты и, усевшись на табурет перед ним, он откинул крышку. Я увидел, что ящик был уже на треть заполнен пачками бумаг , связанных красной тесьмой в отдельные стопы.

"Здесь находится немало дел, Ватсон," сказал он, глядя на меня озорными глазами. "Думаю, если бы Вы знали обо всём, что я храню в этом ящике, Вы бы попросили меня извлечь кое-какие бумаги, а не складывать туда новые."

"Значит, там лежат отчёты о Ваших прежних делах?" спросил я. "Я часто хотел, чтобы у меня были записи о тех случаях."

"Да, дорогой Ватсон, все они произошли преждевременно до того, как появился мой биограф, чтобы прославить меня."

Он мягко, ласково доставал пачку за пачкой.