Во имя традиции

Есть в году один день, который принадлежит нам.

День, когда все мы, американцы, не выросшие на улице, возвращаемся в свой отчий дом, лакомимся содовым печеньем и дивимся тому, что старый колодец гораздо ближе к крыльцу, чем нам казалось.

Да будет благословен этот день!

Нас оповещает о нем президент Рузвельт (1).

Что-то говорится в эти дни о пуританах, только никто уже не может вспомнить, кто они были.

Во всяком случае мы бы, конечно, намяли им бока, если б они снова попробовали высадиться здесь.

Плимут Рокс? (2) Вот это уже более знакомо.

Многим из нас пришлось перейти на курятину, с тех пор как индейками занялся могущественный Трест.

Не иначе, кто-то в Вашингтоне заранее сообщает им о дне праздника.

Великий город, расположенный на восток от поросших клюквой болот, возвел День Благодарения в национальную традицию.

Последний четверг ноября - это единственный день в году, когда он признает существование остальной Америки, с которой его соединяют паромы.

Это единственный чисто американский день.

Да, единственный чисто американский праздник.

А теперь приступим к рассказу, из которого будет видно, что и у нас, по эту сторону океана, существуют традиции, складывающиеся гораздо быстрее, чем в Англии, благодаря нашему упорству и предприимчивости.

Стаффи Пит уселся на третьей скамейке направо, если войти в Юнион-сквер с восточной стороны, у дорожки напротив фонтана.

Вот уже девять лет, как в День Благодарения он приходил сюда ровно в час дня и садился на эту скамейку, и всегда после этого с ним происходило нечто — нечто в духе Диккенса, от чего жилет его высоко вздымался у него над сердцем, да и не только над сердцем.

Но в этот год появление Стаффи Пита на обычном месте объяснялось скорее привычкой, чем чувством голода, приступы которого, по мнению филантропов, мучают бедняков именно с такими длительными интервалами.

Пит безусловно не был голоден.

Он пришел с такого пиршества, что едва мог дышать и двигаться.

Глаза его, напоминавшие две ягоды бесцветного крыжовника, казались воткнутыми во вздутую, лоснящуюся маску.

Дыханье с присвистом вырывалось из его груди, сенаторские складки жира на шее портили строгую линию поднятого воротника.