Мать и дочь

Я вышел из дому около полудня и, миновав деревню, миновав столетние, головастые вётлы, окаймлявшие пруд, миновав мельничную плотину, выбрался вскоре на узенький проселок, изгибавшийся посреди темных полей.

Была глухая, суровая осень; ненастье сменилось уже морозами. Вода, оставленная последним ливнем в колеях проселка, давным-давно обратилась в ледяные иглы, звонко хрустевшие под ногами. Наступало то время, когда заботливый поселянин, полный тревожного опасения за свои озими, нетерпеливо ждет первого снега. Но снег еще не выпадал. Небо было тускло и мрачно; длинные тучи, чернильного цвета, медленно подымались на севере, придвигаясь ближе и ближе, вырастали грозными хребтами, окаймленными белою бахромою, и, перегоняя друг друга, проносились так быстро, так низко над головою, что слышалось, казалось, как шумели они, пробегая воздушное пространство. Несмотря на раннюю пору утра, окрестность сохранила такой вид, как будто день приближался к вечеру и сумерки начинали окутывать промерзшую землю. Впрочем, этот тусклый, свинцовый оттенок неба придает всегда окрестности, и особенно в это время, какой-то меланхолический характер, который соответствует как нельзя более обнаженному виду сжатого поля, помертвелому проселку; мягче обозначаются в нем пожелтевшая опушка рощи и бледная зелень озимого хлеба, и черные полоски межей с мелькающими еще кое-где пучками серой беловатой полыни.

Меня окружал простор необъятный; сперва только смутно мелькали темно-синие леса, перерезанные темными клиньями полей. Со всем тем до слуха моего не доносилось ни одного звука, который напомнил бы присутствие живого существа.

Трудно было представить себе, чтоб тут, на этих самых нивах, обращенных теперь морозом в мертвые кочковатые пустыни, могли кипеть, месяца два тому назад, жизнь и деятельность, — чтобы все это пространство, залитое жаркими лучами солнца и покрытое золотым морем колосьев, оглашалось когда-нибудь веселыми песнями жниц, которые, не зная куда деваться от зноя, теснятся в голубой тени, бросаемой высокими подводами, навьюченными снопами... Трудно было поверить, чтоб этот мрачный лес, отчаянно простирающий голые свои сучья к серому небу, был некогда густой зеленой рощей, распускавшей запах свежей листвы, наполненной звонкими хорами птиц и жужжанием насекомых, покрывающих мшистые сучья, листья, кору и росистые лужайки, охваченные кой-где золотым лучом солнца...

Мертвый проселок издавал под ногами какой-то сухой, металлический звук, который, вместе с шелестом ветра, был единственным нарушителем окружающего спокойствия. Ветер дул изредка, но сильно и порывисто; то падал он совершенно и наступала вдруг такая тишина, что ни одна сухая былинка не колыхалась на окраине дороги,—то снова заводил свою песню, сначала глухую и жалобную, похожую на отдаленный плеск моря, потом дикую и постепенно торжественную, и, наконец, с ревом и грохотом проносился мимо...