Интерлюдия: Последнее лето Форсайта

И жизни летней слишком срок недолог.

Шекспир

В последний день мая, в начале девяностых годов, часов в шесть вечера, старый Джолион Форсайт сидел в тени дуба перед террасой своего дома в Робин-Хилле.

Он ждал, когда его начнут кусать комары, чтобы только тогда оторваться от созерцания дивного дня.

Его худая тёмная рука, исчерченная выступающими синими жилами, держала конец сигары в тонких пальцах с длинными ногтями; острые гладкие ногти сохранились у него с тех времён начала царствования Виктории, когда ни к чему не прикасаться, даже кончиками пальцев, считалось признаком хорошего тона.

Его выпуклый лоб, большие белые усы, худые щеки и длинный худой подбородок были прикрыты от заходящего солнца потемневшей панамой.

Он положил ногу на ногу; во всей его позе было спокойствие и особое изящное благородство старика, который каждое утро душит шёлковый носовой платок одеколоном.

У ног его лежал косматый коричневый с белым пёс, притворяющийся шпицем, пёс Балтазар, в отношениях которого со старым Джолионом первоначальная взаимная антипатия с годами сменилась привязанностью.

У самого кресла были качели, а на качелях сидела одна из кукол Холли по имени

«Алиса-глупышка»; она свалилась всем телом на ноги, а носом зарылась в чёрную юбку.

Алисой всегда пренебрегали, и ей было все равно, как бы ни сидеть.

Ниже старого дуба газон круто сбегал по склону, тянулся до папоротников, а дальше, переходя в луг, спускался к пруду, к роще и к «виду» — «прекрасному, замечательному», на который пять лет назад, сидя под этим самым деревом, загляделся Суизин Форсайт, когда приезжал сюда с Ирэн посмотреть на дом.

Старый Джолион слышал об этом подвиге своего брата, об этой поездке, которая получила громкую известность на Форсайтской Бирже.

Суизин!

Вот ведь взял да и умер в ноябре, всего семидесяти девяти лет от роду, вновь вызвав этим сомнение в бессмертии Форсайтов, которое впервые возникло, когда скончалась тётя Энн.

Умер! И остались теперь только Джолион и Джемс, Роджер и Николас, да Тимоти, Джули, Эстер, Сьюзен.

И старый Джолион думал:

«Восемьдесят пять лет!

А я и не чувствую — разве только когда эта боль начинается».