«» in russo

Это было в октябре.

Сидя на стене, поросшей виноградом, студент и журналист Ликсия глядел на голый, печальный пейзаж, воспоминание о котором возбуждало в нем иногда тоску по родине.

Это была часть возвышенной равнины, поросшей мелким кустарником, среди темной зелени которого вырисовывалась светлая дорога, широкая, но запущенная, и торчали местами красноватые скалы, покрытые мхом цвета ржавчины. Серо-голубое небо казалось еще более светлым на темной линии кустарников, простиравшихся до самого горизонта. Только жаворонок нарушал своим звонким пением тишину картины, и только одно маленькое облако, белое и легкое, как перышко, нарушало одиночество горизонта; и казалось, что жаворонок, немного печальный и скучный, обращался своим пением к облаку, а облако приостановило свой одинокий и скучный путь, чтобы послушать жаворонка.

Ликсия глядел и тоже скучал. Он чувствовал, что предательская сонливость окутывает его ум; ему казалось, что неподвижная тяжелая тень смоковницы давит его мысли.

Нищий медленно приближался, обрезая там и сям ветви у лучших кустов и по мере его приближения, студент слышал все яснее и яснее стоны и сдавленный кашель, звучавший больше в груди, чем на губах старика.

Нищий медленно приближался, обрезая там и сям ветви у лучших кустов и по мере его приближения, студент слышал все яснее и яснее стоны и сдавленный кашель, звучавший больше в груди, чем на губах старика.

Дядя Паскале, по-видимому, бредил в лихорадке; когда он дошел до пригорка, на котором высилась стена с виноградом, Ликсия услышал его бессвязные слова, точно он был лунатик.

– Мария Анника, – говорил старый нищий тоном упрека, – зачем ты это сделала? Разве ты не знала, что он богач? Постой смирно. Где мешок? Ах, что я буду делать, Святой Франциск? Паскаледду, золотой ягненок, не мучай меня так…

– Дядя Паскале! – окликнул его студент.

Старик, наклонившийся, чтобы срезать маленьким серпом пучок веток, быстро выпрямился, точно пробудился от сна, и приложил руку ко впавшим глазам.

– Кто ты, душа из чистилища?

– Разве вы не видите меня? Нет, я душа из ада.

– Ах, ты сын Баторе Ликсия? Да благословит тебя Господь, душа моя. Я, знаешь, плохо вижу. Ты, вот, кажешься мне облаком.

– Что вы делаете, дядя Паскале?

– Я делаю метлы. А ты доктор, неправда ли? – спросил старик, делаясь все более почтительным.

– Нет еще. А что вы делаете с этими метлами?

Старик стонал и судорожно кашлял, отвечая с трудом боязливым тоном.

– Я ношу их в Нуоро и продаю.

– Каждый день?

– О, нет. Когда был силен, когда мне было двадцать-тридцать лет, тогда каждый день. А теперь!..

Он махнул рукою, точно указывал на какую-то точку во времени и пространстве.

– Сколько вам лет теперь, дядя Паскале?

– Восемьдесят… нет шестьдесят девять… постой, больше…

– Семьдесят девять?

– Да, мне не достает одного года до девяноста.

– Ладно. Ясно, что ваши лета ближе к ста, чем двадцати годам, неправда ли? Вы всегда вязали метлы?

– Да, но скажи мне: правда, что ты служишь при дворе Короля?

– Нет еще, дядя Паскале! Может быть со временем. С кем вы живете? Мне кажется, что вы больны.

– Болен! Болен! Очень болен, сын моей души! Ох, этот кашель! Мне кажется, будто здесь, между грудью и горлом сидит пила и работает без устали. Я знал твоего отца. Это был благодетель… ох, этот кашель…

– Но почему же вы не лечитесь, дядя Паскале? – спросил Ликсия, в котором старик возбуждал сострадание и отвращение.