«» in russo

Очень огорчила меня смерть Саши Черного. Даже не осилил написать ему некролог. Это уж такая странная особенность моя: когда умирает кто-нибудь, мною очень любимый, я не в состоянии писать о нем, покуда он «новопреставленный». Кажется, единственный раз, что сразу выплакался чернильными слезами, – по Антону Чехову. А то – как бы кратковременный столбняк пера. А когда преодолеваю его, глядь, время для некролога уже ушло и пора писать «воспоминания».

А «воспоминания» – дело, дважды лукавое. Во-первых, потому, что воспоминатель обыкновенно сбивается в живописание не столько воспоминаемого, сколько самого себя в отношениях к нему, – и тут надо держать ухо востро, чтобы, по слабости общечеловеческой, не нахвастать. Во-вторых, – это уж мое личное, – я, начав воспоминать, никак не могу кончить. Бог наградил меня цепкою памятью: чудовищно накопленный склад моментальных фотографий с впечатлений прошлого. Каждая сколько-нибудь близкая мне когда-либо фигура испещрена неисчислимыми характерными подробностями; и каждая подробность представляется мне ценною и необходимою к рассказу, и каждую мне жаль упустить. Это, конечно, ошибка влюбленности: потому что мне самому дорога фигура, хочется, чтобы она и для читателей сделалась столь же дорогою во всем, что в ней было и что я о ней знаю.

И поднимаются тут такие тучи как будто интересного, и все кстати, что – батюшки! вот те на! – никак воспоминания-то расползутся в целую книгу?!

Не предположение говорю, а от опыта. Любила русская интеллигенция Марью Николаевну Ермолову? Я обожал ее всю жизнь свою, сызмалу до старости. Материала о ней, как артистке и женщине, накопилось у меня многое множество. Собрал я наиболее интересное из него в книгу, и издатель нашелся, и деньги вперед заплатил. А тем не менее книга вот уже три года лежит у него в бюро – не выходит. Почему? Да печатать меньше 1200–1500 экз. нет расчета, а разойдется 300, дай Бог, 500, – так стоит ли овчинка выделки? Потерпим-ка, мол, до «лучших времен». Но когда придут эти лучшие времена – един Господь ведает. Том моих литературных воспоминаний, тоже проданный и оплаченный, ждет лучших времен, на вылежке в издательстве, уже десять лет! А ведь я – в некотором роде – «читаемый автор»!

Не предположение говорю, а от опыта. Любила русская интеллигенция Марью Николаевну Ермолову? Я обожал ее всю жизнь свою, сызмалу до старости. Материала о ней, как артистке и женщине, накопилось у меня многое множество. Собрал я наиболее интересное из него в книгу, и издатель нашелся, и деньги вперед заплатил. А тем не менее книга вот уже три года лежит у него в бюро – не выходит. Почему? Да печатать меньше 1200–1500 экз. нет расчета, а разойдется 300, дай Бог, 500, – так стоит ли овчинка выделки? Потерпим-ка, мол, до «лучших времен». Но когда придут эти лучшие времена – един Господь ведает. Том моих литературных воспоминаний, тоже проданный и оплаченный, ждет лучших времен, на вылежке в издательстве, уже десять лет! А ведь я – в некотором роде – «читаемый автор»!

Увы! Вся наша «читаемость» пасует перед бумажным и типографским расходом. Вот еще пример. Время от времени я помещал и помещаю в «Сегодня» статьи по вопросу о сновидениях. Кажется, имею право сказать, что они имеют успех, так как каждая находила отклик в публике, выражавшийся многочисленными читательскими письмами, которые приносили мне не только любезные отзывы, но и доставляли новый фактический материал. Ну, вот, одобряемый таким лестным приемом, задумал я соединить эти статьи, прибавив еще кое-что, не бывшее в печати, в книгу. И… не нашел издателя! Спрашивают:

– Беллетристика?

– Нет. Но – вроде.

– Тогда – извините! На рынке и с чистой беллетристикой дела не шибки, но еще, где наше не пропадало, можно рискнуть. А чуть хоть нотою посерьезнее, пиши пропало и оставь надежду навсегда.

И это правда. Самый паршивый романишко самого малограмотного и безвестного писаря имеет сейчас больше шансов на превращение в печатную книгу, чем произведение автора, хотя бы и с известнейшим именем, но – я даже не скажу: серьезное, а просто написанное с сознанием своей ответственности за трактовку темы пред самим собою, читателем и предметом изложения.

Вот почему – что ни новая, близкая сердцу смерть, то у меня новое траурное, говоря языком Козьмы Пруткова, «инашве». И так как жизнь я живу довольно долгую, то накопления траурных «инашве» выросли в изрядную горку, вроде римского Монте Тестаччио, наслоившегося из черепков разбитых амфор.