«» en ruso

Когда его сгорбленная, приниженная фигура проходила по кривым, немощеным улицам провинциального городка, такого же жалкого и забытого судьбой, как и он сам, жизнь казалась ненужной и неинтересной.

Небольшого роста, сутуловатый, с жиденькой козлиной бородкой, длинными волосами, спадавшими на плечи, маленькими серыми глазками, прятавшимися за очки, он вызывал и улыбку, и сожаление.

Ежедневно, в продолжение двадцати лет, за исключением праздников и дней нездоровья, его можно было видеть на улице идущим на службу, или возвращающимся с нее. Трещал ли мороз, щебетали ли весенние птицы, палил ли летний зной, или сеял холодными слезами осенний дождь, – он шел мелкими, но скорыми шажками, в потертой фетровой шляпе с большими полями и в неизменной порыжевшей крылатке. Шел припрыгивая, и как-то боком прижимаясь, как испуганный зверек, к стенам домов и заборам. И никогда никого на улице не замечал и всегда нес какие-то тревожные мысли в своей качающейся, начинающей седеть, голове…

Встречались знакомые. Останавливали его с милой или снисходительной улыбкой, мяли его крохотную, горячую руку… Спрашивали:

– Ну, что, Федор Никифорович, поделываете?.. Написали что-нибудь новенькое?..

В их голосе дрожали нотки участия, иногда иронии. И всегда при этом вопросе на лицо его ложились боязливые тени, рука поспешно пряталась под крылатку, губы слегка тряслись…

– Да… написал! – отвечал он тихо, упорно смотря на землю. И вдруг встряхивался, передергивал узкими, как у цыпленка, плечами и спешил добавить:

– Простите, но я… тороплюсь!.. У меня дома работа!..

Фамилия его была Гаврюшин. На вид ему было за пятьдесят, хотя в действительности ему было сорок два года. Служил он в городской управе, занимая скромное место писца, и получал грошовое жалованье. И все, кто его знал, знали также, что Гаврюшин писатель, что он вот уже много лет подряд пишет рассказы и романы и, отослав их в разные газеты и журналы, мучительно ждет, напечатают ли их… Знали также и то, что до сих пор не появлялось в печати ни единой его строчки. И утешали:

Фамилия его была Гаврюшин. На вид ему было за пятьдесят, хотя в действительности ему было сорок два года. Служил он в городской управе, занимая скромное место писца, и получал грошовое жалованье. И все, кто его знал, знали также, что Гаврюшин писатель, что он вот уже много лет подряд пишет рассказы и романы и, отослав их в разные газеты и журналы, мучительно ждет, напечатают ли их… Знали также и то, что до сих пор не появлялось в печати ни единой его строчки. И утешали:

– А вы попробуйте… пошлите еще куда-нибудь!.. Может, напечатают!

И Федор Никифорович покорно брал возвращенную рукопись, бережно заклеивал ее в заказную бандероль и отсылал с обратной распиской в другое место.

Жил Гаврюшин на окраине города, в одноэтажном – в два окна на улицу – деревянном домике. И когда смотрели на этот домик, казалось, что пригнулась к земле какая-то испуганная птица, трепетно ждущая сверху несчастья.

Внутри домика были две комнатки и кухня. Не было роскоши, но необходимая обстановка имелась. Чувствовалось, что живут в этой квартирке люди скромные, трезвые, трудолюбивые, берегущие свое гнездо.

Одна комната называлась «кабинетом». У стены стоял письменный стол, купленный несколько лет назад, по случаю, у вдовы акцизного. На столе: чернильница на серой мраморной доске с отколотым краем, два медных подсвечника, деревянный стакан для ручек и карандашей и несколько портретов-открыток писателей в дешевых рамках. Тут же стояли портреты Гаврюшина в молодости и его жены Настасьи Николаевны, в год замужества.

Около письменного стола, в углу, стоял ореховый книжный шкафик рыночной работы. На полках его, за стеклом, завешенным зеленой шторкой, плотно прижимались друг к другу переплетами книги – все больше приложения к иллюстрированным журналам.

А нижняя полка шкафика была занята рукописями. Много их накопилось за два десятка лет. Многие из них пожелтели от времени; бумага покоробилась, как кожа на лице старухи. Но все они были дороги Федору Никифоровичу. И не раз он их разглаживал дрожащей от волнения рукой.

Вторая комната служила и спальной, и столовой. Стояла деревянная, широкая кровать, покрытая стеганым ситцевым одеялом, с грудой подушек, спрятавшихся в наволочки с прошивками. На окне с кисейной занавеской смотрели друг на друга два горшка с геранью, а перед окном был стол, покрытый суровой скатертью.