«» en ruso

В туманный и дождливый день у ворот кладбища маленькая группа людей, стоя в луже грязи, торговалась с извозчиками.

– Пятиалтынный! – густым басом восклицал высокий и тучный священник в ответ на дружные крики извозчиков, просивших по четвертаку.

– Ах, какие вы бесстыжие! – укоряла их одна из четырёх женщин, окружавших священника.

Одна держала зонт над его головой и сама плотно жалась к его боку, стараясь укрыться от дождя, мелкого, как пыль.

– Погоди, мать, не толкайся! – говорил священник, внушительно приподнимая кверху правую руку. – Ну, за пятиалтынный везёте?

– Ах, какие вы жадные! – огорчённо восклицала матушка, нетерпеливо переступая по грязи с ноги на ногу. На её худом лице с большими круглыми глазами пылало негодование, и она, высоко подобрав свою юбку, так нетерпеливо дёргала её, точно хотела бежать.

– Далеко ли тут? – говорила она, убедительно качая головой. – Вы подумайте – далеко ли?

Но извозчики не хотели думать. Ожесточённо дёргая вожжами и раскачиваясь на козлах, они кричали, перебивая друг друга:

– Помилуйте, батюшка! Не торгуйтесь, матушка! Пожалуйте! Притом же – за упокой души…

Дьякон, псаломщик с крестом в руках и ещё три женщины, укутанные в большие платки, тоже возмущались жадностью извозчиков и ревностно поддерживали оживление торга. Они очень шумели пред входом в обитель вечного покоя, и холодный ветер, точно желая скорее прогнать их, сбрасывал им на плечи крупные капли дождя с ветвей берёз и лип, уныло осенявших каменную ограду кладбища…

Нищие, в грязных и мокрых лохмотьях, окружали этих людей и, разбрызгивая грязь своей тяжёлой обувью, болезненно и назойливо ныли:

– Подайте Христа-а ра-ади…

– Копеечку за упокой её душеньки – пода-айте!

– Поминаючи усопшую…

Понуро опустив головы, четыре лошади вздрагивали, стряхивая с себя воду, и покорными глазами косились на своих хозяев, ожидая привычного окрика или удара кнутом.

Понуро опустив головы, четыре лошади вздрагивали, стряхивая с себя воду, и покорными глазами косились на своих хозяев, ожидая привычного окрика или удара кнутом.

– Батюшка! – решительно воскликнул один извозчик, – желаете поехать за двугривенный?

– Пятиалтынный… – отрицательно качнул головой батюшка.

– Боже мой, какие…

Но прежде чем попадья кончила начатый упрёк, извозчик озлоблённо хлестнул лошадь кнутом и поехал прочь. Другие извозчики тоже задёргали вожжами…

– Ну, ладно! Ну – давай! – махнул рукой священник. – За двугривенный – давай! Садись, мать, на этого… полезай, отец дьякон! Садитесь все… Пошёл с богом!.. Стой, стой! А где… внук?

– Ай матушки! Где он? – пугливо воскликнула попадья.

– Извозчик, стой! Отец дьякон, а? Бабы, вы как же это? чего вы смотрите? – строго спрашивал священник.

Женщины, уже сидевшие на пролётках, стали слезать в грязь, растерянно бормоча что-то.

– Экий какой… шельмец! – угрюмо ворчал дьякон, тоже спрыгивая с пролётки. – У могилы остался, видно… Вы, отец Яков, поезжайте, не беспокойтесь, а я с Кириллом останусь… мы привезём мальчонку…

И, подобрав рясу, дьякон пошёл к воротам кладбища, внимательно глядя себе под ноги.

– Да, да – как же? – говорил священник, усаживаясь на пролётке и следя, чтоб широкие одежды его не попали в колесо. – Надо его найти… он мне поручен… и прочее такое! Извозчик, трогай! На могиле, отец дьякон, ищи его… на могиле!

Две пролётки с дребезгом поехали. На передней сидел священник с женой, на второй – три женщины, а третья со псаломщиком осталась у ворот. Псаломщик поставил большой крест себе в ноги, обнял его руками, прижал к груди, а потом засунул руки в рукава пальто и наклонил голову на левое плечо, чтоб защитить от дождя щёку. Нищие исчезли как-то вдруг, точно грязь поглотила их и они растворились в ней.

– Вот торговались, небойсь… а теперь я стой и дожидайся чего-то… – сказал извозчик, глядя вслед уехавшим. Псаломщик, тоже недовольный этим ожиданием под дождём, промолчал.

– Кого потеряли-то? – подождав, спросил извозчик.

– А тебе что?

– Мне-то? А ничего… только вот – жду я…

– И подождёшь! – хмуро сказал псаломщик.