«» en ruso

Осенняя па́морха повисла над землею, закрыв дали. Земля сжалась в небольшой мокрый круг; отовсюду на него давит плотная, мутностеклянная мгла, и круг земной становился всё меньше, словно таял, как уже растаяло в серую сырость небо, еще вчера голубое. В центре земли – три желтые шишки, три новеньких избы, – очевидно, выселки из какой-то деревни, невидимой во мгле.

Я направляюсь к ним по разбухшему суглинку исковерканной дороги. Меня сопровождают невеселым бульканьем осенние ручьи, они текут по глубоким колеям тоже на выселки; а в ямах межколесицы стоят лужи свинцовой воды, украшенные пузырями. Иду точно дном реки, в какой-то особенно неприятно жидкой липкой воде; по сторонам дороги мерещатся кусты, печально повисли седые прутья; на всем, что видит глаз, – холодный налет ртути. Грязь сосет мои ноги, заглатывая их по щиколотки; она жалобно чмокает, когда я отнимаю у нее ступни одну за другою, и снова жадно хватает их толстыми губами. Холодно на земле, холодно и грязно; в душе тоже – холодное безразличие; все равно куда идти – в море этой неподвижной мглы, под ослепшим небом.

Здороваюсь с людьми, сняв мокрый картуз, Они смотрят на меня молча, неприязненно, без обычного в деревне интереса к дальнему страннику.

Здороваюсь с людьми, сняв мокрый картуз, Они смотрят на меня молча, неприязненно, без обычного в деревне интереса к дальнему страннику.

– Что это вы собрались?

Большой чернобородый мужик, надвигаясь на меня животом, сурово спрашивает:

– А тебе чего надо? Откуда таков?

Он не в духе, но не настолько, чтобы драться; он, видимо, еще настраивает себя на боевой лад.

– Паспорт! – требует он, протянув руку, похожую на вилы о пяти зубьях.

Но когда я подал ему паспорт, он сказал, ткнув рукою к лужу:

– Ступай себе…

Из-за его широкой спины вывернулся старичок с лицом колдуна и секретно, вполголоса, заговорил, пришепетывая быстро шлепая темными губами:

– Ты, мил человек, вали, иди дальше с богом! Тут тебе, промежду нас, – не рука, прямо скажу, – ты идикось!

Я пошел, но он, поймав меня за котомку, потянул к себе, продолжая выбрасывать изо рта мятые слова.

– Тут у нас история сделана… Черный мужик сердито окрикнул его:

– Дядя Иван!

– Ась?

– Придержи язык-то! Что, ей-богу!..

– Да ведь всё едино, дойдет до деревни – там узнает, скажут…

Кто-то повторил эхом:

– Скажут…

– Али такую историю можно прикрыть?! – радостно воскликнул дядя Иван. – Ведь кабы что другое, а то – отец…

И, сдвинув шапку на ухо, спросил меня:

– Ты – как, – грамотен? Чу, Никола, грамотный он…

Чернобородый поглядел на меня, на него и сказал с досадой:

– Да ну его ко псам и с тобой вместе! Эка суета…

Старик, вздохнув, беспомощно махнул рукой, всё придерживая меня. Мужики молчали, врастая в грязь; бабы, заглядывая во двор и в окна, шептались о чем-то; я слышал отдельные слова:

– Сидит?

– Сидит, не шелохнется…

– А она?

– Да она в сенях, не видно ее…

Старик, подмигнув мне добрым, светлым глазом, отвел меня за угол избы, оглянулся, поправил шапку и деловито заговорил, поблескивая глазами, морщась:

– Тут, видишь ты, сын отца топором укокал, да и жену повредил; баба-то еще жива, а старичок, тезка мне – Иван Матвеев, – он кончился, упокой господи…

– Снохач? – спросил я.

– Вот, это самое, за сноху потерпел убиенную смерть от руки сына. Через бабу, да… Видал, – за телегой лежит, у задних-то колес?