«» en ruso

Фома Миронович лежал у себя в кабинете на диване и, расчёсывая пальцами сивую бороду, думал, хмуро сдвинув свои густые брови. Он только что пообедал, елось ему не в охоту, за столом он сидел темнее ночи и кричал на дочерей, довёл их до слёз, а когда за них мать вступилась, он зверем и на неё рявкнул. А потом молча бросил ложку, грохнул стулом, ушёл к себе, походил тяжёлыми шагами по комнате и вот лёг на диван с камнем на сердце. Лёг и задумался…

«Куда жизнь идёт? Чтой-то за новые порядки? Что за люди стали? Пред чем страх у них есть?»

И Фома Миронович представлял себе былое в образах и картинах, пережитых им самим.

Бывало, в рождество придёт семья из церкви от обедни, разденется и в полном сборе идёт в горницу к отцу. Все степенные, благочестиво взирающие на корень семьи, придут и важно так встанут у порога, с почтением и страхом пред отцом. А тысячник Мирон Васильев Мосолов, как патриарх древний, весь строгий и седой, сидит за столом в праздничном кафтане, оглядит семью суровыми очами и бровью поведёт – подходи, значит, с поздравлением. И подходят по старшинству. Бывало, он, Фома, старшой в семье, всегда подходит первый – поклонится в пояс, до земли рукой достанет и скажет:

– С праздником Христовым поздравляю, тятенька!

– Спасибо! – гудит суровый бас отца. – И тебя также… Вот те шапка бобровая, – носи да береги, смотри, денег стоит. А это вот полуимпериал на гулянье… Да гляди у меня, Фомка! Гулять – гуляй, а ума-разума не забывай… Понял?

– Не малое дитё, тятенька, понимаю…

– То-то! Ну, поздравляй мать, да садись за стол, разговляйся.

И мать – важная, степенная, вся в шелках да в штофе, – тоже даёт полуимпериал и тоже напутствует.

Стол ломился от разных яств – в старину и говядина-то простая вкуснее была. Часа три сидят за столом, разговляются – браги, и меды, и разные вина дорогие пьют…

Стол ломился от разных яств – в старину и говядина-то простая вкуснее была. Часа три сидят за столом, разговляются – браги, и меды, и разные вина дорогие пьют…

Любил покойник-батюшка попить и поесть! Разговор идёт чинный, – всяк говорил, что хотел, все знали, что Мирон Васильев молчаливых людей не любит, – говори, что хошь, только не завирайся да другого не перебивай, дождись, когда человек своё слово до конца скажет, и тогда говори. И сам он никогда никого не перебивал, а дослушает до конца и – коли разумно говорил человек – похвалит.

– Не без ума сказано, да не до конца досказано… Кабы ты к твоей речи вот что ещё прибавил… так совсем бы впору было!.. Поторопился ты, брат, со словами-то. Вот то-то и оно, – осторожно надо говорить слова, чтобы всю думу-то в них вложить…

А коли кто заврётся – так со скамьи и срежет его отец, бывало:

– Э-эх, человече! Язык-то у тебя бойконько болтается, да, видно, с головой-то не знается!..

Встанут из-за стола – отец распоряженье даст:

– Ну, девки, получите от матери гостинцы и ступайте на горы. Катайтесь, играйте, а своё время знайте. И ты, Фомка, пошёл гуляй… Да чтобы у всенощной всем вовремя быть!

Слышали?

Распорядится и пойдёт отдыхать – в ту пору визитов-то этих, дурацких, не было. А молодёжь разоденется, расфуфырится, и на улицу – обновками хвастаться. А то тройку в пошевни заложат – да по городу-то ветром и полетят. А то игры разные затеют…

Просто всё было – и одежда, и пища, и речи, и сами люди простые и понятные были. Был, конечно, и грех, и непослушание было, но был страх, великий был страх пред родителем в семье! Чтили родителя, воздавали ему честь, бога знали, душу люди имели и шли сквозь жизнь простыми путями, а не мудрствуя лукаво, как сказано в писании.

А теперича какая жизнь? Э-эхма!

Многообразна она стала и не дай бог как! Понимать её старого закала человеку – сил нет.

Что творится? Неведомо! Пестрота и путаница, страху нет в людях, живут все по уму, а не по сердцу – и всяк норовит какую-то неведомую козульку согнуть из себя. Хилость одна. И в руках хилость, и в душе. А где почитание родителей, где страх пред корнем семей, где почёт отцу-матери?