«Vosemnadtsatyi god» en ruso

В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено.

Чище мы чистого.

Все было кончено.

По опустевшим улицам притихшего Петербурга морозный ветер гнал бумажный мусор — обрывки военных приказов, театральных афиш, воззваний к «совести и патриотизму» русского народа.

Пестрые лоскуты бумаги, с присохшим на них клейстером, зловеще шурша, ползли вместе со снежными змеями поземки.

Это было все, что осталось от еще недавно шумной и пьяной сутолоки столицы.

Ушли праздные толпы с площадей и улиц.

Опустел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с «Авроры». Бежали в неизвестность члены Временного правительства, влиятельные банкиры. знаменитые генералы… Исчезли с ободранных и грязных улиц блестящие экипажи, нарядные женщины, офицеры, чиновники, общественные деятели со взбудораженными мыслями.

Все чаще по ночам стучал молоток, заколачивая досками двери магазинов.

Кое-где на витринах еще виднелись: там — кусочек сыру, там — засохший пирожок.

Но это лишь увеличивало тоску по исчезнувшей жизни.

Испуганный прохожий жался к стене, косясь на патрули — на кучи решительных людей, идущих с красной звездой на шапке и с винтовкой, дулом вниз, через плечо.

Северный ветер дышал стужей в темные окна домов, залетал в опустевшие подъезды, выдувая призраки минувшей роскоши.

Страшен был Петербург в конце семнадцатого года.

Страшно, непонятно, непостигаемо.

Все кончилось.

Все было отменено.

Улицу, выметенную поземкой, перебегал человек в изодранной шляпе, с ведерком и кистью.

Он лепил новые и новые листочки декретов, и они ложились белыми заплатками на вековые цоколи домов.

Чины, отличия, пенсии, офицерские погоны, буква ять, бог, собственность и само право жить как хочется — отменялось.

Отменено!

Из-под шляпы свирепо поглядывал наклейщик афиш туда, где за зеркальными окнами еще бродили по холодным покоям обитатели в валенках, в шубах, — заламывая пальцы, повторяли:

— Что же это?

Что будет?

Гибель России, конец всему… Смерть!..

Подходя к окнам, видели: наискосок, у особняка, где жило его высокопревосходительство и где, бывало, городовой вытягивался, косясь на серый фасад, — стоит длинная фура, и какие-то вооруженные люди выносят из настежь распахнутых дверей мебель, ковры, картины.