«» en ruso

Интересно умирал один мой знакомый, человек лет под шестьдесят, благовоспитанный и симпатичный, один из тех людей, которые всю жизнь ищут применения своим недюжинным силам и умирают, не успев израсходовать себя.

Он любил естественные науки и хорошие сигары, записывал стенографическими знаками в чёрную книжку какие-то наблюдения и мысли и охотно философствовал, поучая меня:

– Всего бесполезнее человеку – философия!

Умирал он в тесной, грязненькой кухне; его койка была выдвинута на средину пола, и прямо пред глазами у него – закопчённое жирным дымом чело печи, на шестке – грязная посуда и, конечно, тараканы. За его изголовьем пара маленьких окон, сквозь радужные стёкла виден грязный двор, полуразрушенный сарай и помойная яма рядом с ним. На подоконниках стояли два цветочных горшка, в них торчат луковицы, выпустив острые, зелёные перья.

И прежде не однажды я видел, как смерть играет свою тёмную игру, но никогда ещё не чувствовал столь острой обиды, наблюдая её подлую игру.

Умирать нужно так же красиво и чисто, как следует жить, – а тут всюду грязь, копоть, тараканы на стенах и эти жалкие луковицы.

Я сидел в ногах старика, прикладывая к сухим, холодным подошвам его бутылки с горячей водою; он задыхался, хрипел и почти непрерывно говорил, спокойный, как будто наблюдающий за собою откуда-то со стороны.

– Горячая вода, очень? – спрашивал он с клокотаньем в горле.

– Очень.

– А ноги уже не чувствуют. Не чувствуют – баста!

За окном по двору ходит золотистый петух, самодовольно взмахивая ярко-красным гребнем, в жирных лужах блестят лучи солнца, встречу солнцу нагло разинула зловонную пасть помойная яма.

Я спрашиваю умирающего:

– А вообще как вы себя чувствуете?

Его лицо, обсосанное болезнью, спокойно, несмотря на лихорадочный блеск красивых и умных глаз. Сухие волосы седой бороды торчат, как иглы ежа, и кажутся ломкими, на голове они тоже сухи, но спутаны. Вздымается острый кадык, натягивая тёмно-пепельную кожу, на висках, на лбу выступил липкий, пахучий пот, мелкими, точно просо, зёрнами. Дышит старик отрывисто и шумно, жадными глотками хватая скверный воздух кухни.

Его лицо, обсосанное болезнью, спокойно, несмотря на лихорадочный блеск красивых и умных глаз. Сухие волосы седой бороды торчат, как иглы ежа, и кажутся ломкими, на голове они тоже сухи, но спутаны. Вздымается острый кадык, натягивая тёмно-пепельную кожу, на висках, на лбу выступил липкий, пахучий пот, мелкими, точно просо, зёрнами. Дышит старик отрывисто и шумно, жадными глотками хватая скверный воздух кухни.

– Отчего у вас такое унылое лицо? – спрашивает он, пощипывая тонкими пальцами одеяло.

– Не вижу причин веселиться.

– Я вас расстраиваю?

– Но, боже мой…

– Полноте, батенька. Старики должны умирать, – это законно.

С той поры, как я встретил его, я не помню, чтоб он волновался по тому или иному поводу. О себе он говорил немного и всегда как о человеке хорошо знакомом, но – мало интересном ему, обо всех явлениях жизни – как о деле, чужом для него.

Невидимая, таинственная сила медленно уничтожает жизнь в тесной клетке, наполненной грязью.

– Понимаете, – говорит он, с трудом выталкивая слова из пересмякших губ и касаясь моей руки горячим пальцем. – Я всё-таки думал, что меня несколько испугает это умирание. Но – не чувствую страха. Пока. И вообще – не чувствую ничего мистического. Даже – не обидно. Хотя – устал. А сверх всего, это любопытно – умирать. Я думал – будет хуже, тяжелее. Но тяжело – физически… Внутренно, духовно…

Он прикрыл глаза, как бы вслушиваясь в своё духовное, и потом сказал:

– Ничего… не страшно…

Я верил ему и думал:

«Вспомнит он о боге, скажет о нём что-нибудь?»

Разъедая сердце – росло чувство горечи; человек умирал так хорошо, без жалоб и стонов, так просто и мужественно, а вокруг эта унизительная грязь нищеты, дурацки важный петух за окном и до губ набитая грязью помойная яма. Если б я мог положить его в светлую комнату, одеть в чистое бельё, украсить цветами! И нужно, чтоб тихо играла виолончель. Я думаю об этом и знаю, что это глупо, смешно. Я вижу, что, может быть, через несколько минут этот человек замолчит, погаснет, но – так трудно поверить в это! Потом я думаю, что когда-нибудь люди победят смерть. У меня нет иных оснований верить в победу над смертью, у меня только одно основание – вот умирает человек, и это так просто, так ненужно.