«» en ruso

Весна приходила медленно, но настойчиво.

Запотел мох на опушке леса, зазеленел в проталинах, у корней, ползущих по земле, и на стволах старых деревьев. Ярче зеленели хвои. И на березах и тополях намечались почки, топырились ветки в сторону, в высь, к солнцу… И вздыхал весь лес полной, проснувшейся грудью…

Река была еще скована льдом, и потому перевоз не действовал: лодка лежала на берегу, опрокинутая кверху дном, на двух осиновых корягах.

Около опрокинутой лодки возился высокий, худощавый старик – Емельян-перевозчик.

Скинул он полушубок, засучил рукава красной рубахи и идет вдоль борта лодки с долотом и паклей. Седые космы перевозчика раздуваются идущим с реки ветерком, и на лице, изрытом морщинами, лежит печать сосредоточенности. Глаза серые, старые, но еще зоркие, знают свое дело и не упустят ничего. Работает Емельян часами, молча, неспешно. Изредка оторвется, отойдет в сторону, полюбуется на работу, погладит правой рукой жидкую седую бороденку, и опять берется за молоток.

К лодке подошли мужик и баба. Мужик – здоровый, рыжий, лет пятидесяти, в рваном полушубке и валенках, а баба – тощая, заморенная, как заезженная лошадь. На ней тоже полушубок и мужицкие сапоги, и лицо белое, словно восковое.

Подходила она размашисто, грузно, шлепая по грязи, а мужик шел сгорбившись, вяло, мелкими шажками, ставя ноги в валенках криво, по-медвежьи. И за спинами оба несли холщовые мешки, а в руках – клюки.

– Бог в помощь! – сказал мужик, подходя и кланяясь.

Емельян, не отрываясь от работы, поблагодарил. Мужик с бабой постояли с минуту молча, в нерешительности, а затем мужик спросил:

– Надолго хватит?

Емельян перестал стучать и повернул голову.

– Ты это насчет работы, что ли?

– Про нее…

– К вечеру, Бог даст, кончу!

– А вы что: к селу пробираетесь? – спросил Емельян, разглядывая обоих.

– А вы что: к селу пробираетесь? – спросил Емельян, разглядывая обоих.

– К селу… к селу! – заговорила баба. – Да как попасть на тот берег и ума не приложим!

– Трудно! – согласился ее спутник и сокрушенно мотнул головой. – Вот птица, та действительно… той легко!

Улыбнулся Емельян. Исчезла суровость си лица, и серые глаза смотрят теперь на мужика с бабой с иронией.

– Да, жаль, что человеку крылья не дадены!.. Махнули бы вы, теперь, на тот берег одним махом, и не надо бы вам: ни моей лодки, ни меня самого!

– Хи… хи! – скривила рот баба и закрылась почему-то концом шерстяного платка. – Вот уж это правильно!

– А может быть и к лучшему, что у человека нет крыльев! – как бы промечтал Емельян, устремить глаза за мужика и бабу. – Сколько зла он и без крыльев творит!

Отмахнулся рукой и принялся за работу. И, стуча тихо молотком по долоту, спросил:

– А вы чьи же будете?

– Мы ж?.. Да мы ж Анаповские! Митрия, то-ись, родители! А теперича, значить, к яму на праздники идем!

Перевозчик приостановил работу. Смерил их удивленным взглядом.

– Митрия?.. Это тот, что у попа в работниках?.. Чурчавый такой?

Расцветилась улыбкой баба. Восковое лицо подернулось дымкой радости.

– Ен самый!

– Правильно! – подтвердил серьезно мужик. – Самый он, наш сын настоящий и есть!

– Так вот оно что! – протянул. Емельян и стал снова работать.

Неприятно ему стало. Поповский работник второй год с его дочерью, Матреной, любится, жениться норовит, да противится этому браку Емельян. Нет ничего у Дмитрия за душой, кроме пары сапог новых на подборах, да пары дюжих плеч, а его Матрена как-никак – невеста. Не мильонщик Емельян, но есть кое-что у него про черный день, да хозяйство исправное, да скотина… Прочит он дочь свою за сельского лавочника, вдовца. Немолодого, правда, но тоже с деньгой.