«» en ruso

Хорунжий Лихомирко углубился в лес со своей полусотней. На диво разубранные причудливой рукой осени стояли деревья. Золотом и багрянцем отливала их заметно поредевшая листва. Шуршали под ногами лошадей опавшие, мертвые листья и высохшая желтая трава.

Этот беспокойно-меланхолический шум невольно будил воспоминания в душе молодого офицера. Представлялась минувшая осень, вспоминалась Ольгуся, и сердце Лихомирко сладко замерло отзвуком недавнего былого.

Вспоминался «тот» вечер, которого он никогда не забудет. Все встали из-за чайного стола. Дед с Варварой Петровной Чумаченко, доктор и богатый сосед-помещик Сидоренко, по своему обыкновению сели сражаться в «девятый вал». К ним примазался Костик, семнадцатилетний юнкер-кавалерист, сын хозяйки дома. Собирались играть всю ночь, до утренних петухов. Так и сообщили об этом Лихомирко с Ольгусей. Как они обрадовались, помнится, этому решению стариков!.. Еще бы! Впереди была целая ночь драгоценной свободы.

– Пойдем на леваду! – шепнула Ольгуся и тронула его за руку.

О, этого прикосновения нежных девичьих пальчиков он не забудет никогда!

С самого начала пробуждения в нем инстинкта взрослого, Никанор Лихомирко не мечтал о другой женщине, кроме Ольгуси. С детства он знал ее. Дед его Павел Петрович Лихомирко был соседом по имению с Варварой Николаевной Чумаченко. Их владения соприкасались. Соприкасались и души их детей. Синие глазки Ольгуси постоянно мерещились Никанору. О них мечтал он еще со школьной скамьи, им посвящал свои лучшие душевные порывы.

Вот эта красота волшебной августовской ночи и заставила высказать Никанора то, что он таил до сих пор в глубине души от Ольгуси.

Вот эта красота волшебной августовской ночи и заставила высказать Никанора то, что он таил до сих пор в глубине души от Ольгуси.

Девушка внимательно выслушала его и пожала ему руку, а потом, сидя на леваде, долго декламировала те из стихов Бальмонта, где говорилось о любви тревожной и чуточку странной.

Никанор не был способен на такую любовь. Нет, его чувство к Ольгусе было так пылко, полно и просто по своей ясности и красоте. Однако стихи он слушал жадно и упивался нежным голосом Ольгуси, и мечтал о том, как этот самый голосок скажет ему: «люблю».

Но петухи пропели, а Ольгуся так и не сказала этого слова. Бледнели и гасли золотые звезды в вышине. Гасли с ними и надежды молодого хорунжего, когда той же дорогой он с Ольгусей возвращался домой.

А в конце января он узнал потрясающую новость: Ольгуся, его мечта и греза всей его юности, вышла замуж за толстого, старого богача-помещика Сидоренко.

– Никанор Димитриевич, а ведь это – они!

– Полно, Костя!.. Вам всюду они мерещатся.

– Ей Богу, они, Никанор Димитриевич! Разве не слышите? Хрустнула ветка, вот еще и еще… Должно быть, разъезд их кавалерии. Я уж знаю, пехота у них совсем иначе ходит.

О, этот мальчик с его пламенной фантазией, простительной впрочем для его семнадцати лет! Никанор Димитриевич казался самому себе старым в сравнении с этим мальчуганом, а ему ведь только недавно пошел двадцать третий год. И, как «старому офицеру», Ольга Владимировна Сидоренко, его бывшая Ольгуся, поручила ему своего брата Константина, выпущенного из училища только этим летом в их полк.

Красивый юноша до боли напоминал ему Ольгусю, не эту расплывшуюся, беременную первым ребенком мадам Сидоренко, со слезами в покрасневших глазах, просившую его поберечь её братишку, а ту Ольгусю левады и бархатной украинской ночи – лучшей, которую он когда либо переживал. О, да, он сбережет во что бы то ни стало этого ребенка! Он своей грудью заслонит его, если потребуется, от неприятельской пули или штыка. Он сделает все зависящее от него, чтобы Костя не подвергался большей опасности. Но разве можно что-либо предусмотреть среди ужасов войны?