«» in Russian

В ночь на Иванов день исстари зажигались на высотах кругом Ревеля огни, бочки с смолою, огромные костры: все жители толпами пускались на ночное пилигримство, собирались, ходили вкруг огней и сие празднество в виду живописного Ревеля, в виду зерцала моря, отражающего прибрежное сияние, должно было иметь нечто поэтическое и торжественное. Ныне разве кое-где блещут сиротливые огни, зажигаемые малым числом верных поклонников старины. Это жаль. Везде падают народные обычаи, предания и поверья. Народы как будто стыдятся держаться привычек детства, достигнув совершеннолетия. Хорошо иным; но зачем отставать от поэзии бабушкиных сказок другим, все-таки еще чуждым прозы просвещения? Право, многим поребячиться еще не грешно. Мы с своею степенностию и нагою рассудительностию смешны, как дети, которые важничают в маскарадах, навьюченные париком с буклями, французским кафтаном и шпагою. Крайности смежны. Истинное, коренное просвещение возвращает умы к некоторым дедовским обычаям. Старость впадает в ребячество, говорит пословица: так и с народами; но только они заимствуют из своего ребячества то, что было в нем поэтического. Это не малодушие, a набожная благодарность. Старик с умиленным чувством, с нежным благоговением смотрит на дерево, на которое он лазил в младенчестве, на луг, на котором он резвился. В возрасте мужества, в возрасте какого-то благоразумного хладнокровия, он смотрел на них глазами сухими и в сердце безмолвном не отвечал на голос старины, который подавали ему её красноречивые свидетели. Старость ясная, лебединая песнь жизни, совершенной во благо, имеет много созвучия с юностью изящною: поэзия одна сливается с поэзиею другой, как вечерняя заря с молодым рассветом. Возраст зрелости есть душный, сухой полдень; благотворный, ибо в нем сосредоточивается зиждительное действие солнца, но менее богатый оттенками, более единообразный, вовсе не поэтический. Литературы, сии выражения веков и народов, подтверждают наблюдение. Литература, обошедши круг общих мыслей, занятий, истин, выданных нам счетом, кидается в источники первобытных вдохновений. Смотрите на литературу английскую, германскую: Шекспир, утро; Поп, полдень; Валтер-Скотт, вечер.

В ночь на Иванов день исстари зажигались на высотах кругом Ревеля огни, бочки с смолою, огромные костры: все жители толпами пускались на ночное пилигримство, собирались, ходили вкруг огней и сие празднество в виду живописного Ревеля, в виду зерцала моря, отражающего прибрежное сияние, должно было иметь нечто поэтическое и торжественное. Ныне разве кое-где блещут сиротливые огни, зажигаемые малым числом верных поклонников старины. Это жаль. Везде падают народные обычаи, предания и поверья. Народы как будто стыдятся держаться привычек детства, достигнув совершеннолетия. Хорошо иным; но зачем отставать от поэзии бабушкиных сказок другим, все-таки еще чуждым прозы просвещения? Право, многим поребячиться еще не грешно. Мы с своею степенностию и нагою рассудительностию смешны, как дети, которые важничают в маскарадах, навьюченные париком с буклями, французским кафтаном и шпагою. Крайности смежны. Истинное, коренное просвещение возвращает умы к некоторым дедовским обычаям. Старость впадает в ребячество, говорит пословица: так и с народами; но только они заимствуют из своего ребячества то, что было в нем поэтического. Это не малодушие, a набожная благодарность. Старик с умиленным чувством, с нежным благоговением смотрит на дерево, на которое он лазил в младенчестве, на луг, на котором он резвился. В возрасте мужества, в возрасте какого-то благоразумного хладнокровия, он смотрел на них глазами сухими и в сердце безмолвном не отвечал на голос старины, который подавали ему её красноречивые свидетели. Старость ясная, лебединая песнь жизни, совершенной во благо, имеет много созвучия с юностью изящною: поэзия одна сливается с поэзиею другой, как вечерняя заря с молодым рассветом. Возраст зрелости есть душный, сухой полдень; благотворный, ибо в нем сосредоточивается зиждительное действие солнца, но менее богатый оттенками, более единообразный, вовсе не поэтический. Литературы, сии выражения веков и народов, подтверждают наблюдение. Литература, обошедши круг общих мыслей, занятий, истин, выданных нам счетом, кидается в источники первобытных вдохновений. Смотрите на литературу английскую, германскую: Шекспир, утро; Поп, полдень; Валтер-Скотт, вечер.

«Когда я начинал учиться английскому языку, „говорит Вольтер о Шекспире,“ я не понимал, как мог народ столь просвещенный уважать автора столь сумасбродного: но познакомившись короче с английским языком, я уверился, что Англичане правы, что невозможно целой нации ошибаться в чувстве своем и не знать, чему она радуется. (et a tort d'avoir du plaisir.)» Ум Вольтера был удивительно светел, когда не находили на него облака предубеждения или пристрастия. В словах, здесь приведенных, есть явное опровержение шуток и обвинений, устремленных тем же Вольтером на пьяного дикаря. Будь Шекспир пьяный дикарь, то дикарями должны быть и просвященные Англичане, которые поклоняются ему, как кумиру их народной славы. Дело в том, что должно глубоко вникнуть в нравы и в дух чуждого народа, совершенно покумиться с ним и отречься от всех своих народных поверий, мнений и узаконений, готовясь приступить к суждению о литературе чуждой. Шекспиристы, говоря о трагедиях Расина: «и Французы называют это трагедией?» a Расинисты о театре Шекспира: «и Англичане называют это трагедией?» похожи на французских солдат, которые, не окрещенные при рождении своем русским морозом и незваные гости на Руси, восклицали в 1812 году, страдая от голода и холода: «и несчастные называют это отечеством! (et les malheureux appellent cela une patrie!)»

Слава хороша, как средство, как деньги; потому что на нее можно купить что-нибудь. Но тот, кто любит славу единственно для славы, также безумен, как скупец, который любит деньги для денег. бескорыстие славолюбивого и скупого – противоречия. Счастлив, кто жертвуя славе, думает не о себе, a хочет озарить ею могилу отца и колыбель сына.

Беда иной литературы заключается в том, что мыслящие люди не пишут, a пишущие люди не мыслят.