«» in Russian

У Чехова на портретах желчное, недоверчивое лицо, скорее неприятное, чем симпатичное. Думаем, что оно бы прояснилось теперь, если бы он был с нами…

Он умер за две недели до взрыва у Варшавского вокзала, того взрыва, который оказался снежным комом для России, брошенным с высокой горы и превратившимся теперь в огромную лавину. Лавина не знает преград. Пред ней не устояло уже и то, на что возлагал такие странные и свои последние надежды великий безумец Германии – Ницше (см. его Antichrist и Jenseits von Gut und Bos). Да, и русское правительство – последняя надежда Заратустры на истинную аристократию власти в стиле Тацита поддалась ей и двинулась уже с ней – сначала медленно, но все быстрей и быстрей, как огромная ледяная глыба… Святополк-Мирский, 12 декабря, 18 февраля, 6 июня – ее этапные пункты.

Перевернулась стрелка истории, наступил новый час!

Чехов умер!

Но какая ирония, какая насмешка над пророками! Чехов стал известен, когда светлые очи Заратустры уже потускнели и остановились навсегда. В той самой стране, на строй которой Заратустра возлагал свои такие смелые и такие хрупкие надежды, Чехов никогда не говорил о «строе», о «правительстве», еще менее об аристократии духа и гордом Дионисе, боге радости жизни. Но и он имел какие-то свои стадии, в которые как-то не смел верить, точно от боязни обмануться в них, говорил робко и с оговорками о грядущем – о счастливом человечестве, которое будет после нас когда-то через 300 лет, мечтал… мечтал, какой это странный скачок, но так рассказывают его близкие, – мечтал почти на смертном одре – о войне, мечтал попасть на Дальний Восток, туда, потому что только там «настоящая жизнь». Там «жизнь», а – тут? Что же тут?

Но какая ирония, какая насмешка над пророками! Чехов стал известен, когда светлые очи Заратустры уже потускнели и остановились навсегда. В той самой стране, на строй которой Заратустра возлагал свои такие смелые и такие хрупкие надежды, Чехов никогда не говорил о «строе», о «правительстве», еще менее об аристократии духа и гордом Дионисе, боге радости жизни. Но и он имел какие-то свои стадии, в которые как-то не смел верить, точно от боязни обмануться в них, говорил робко и с оговорками о грядущем – о счастливом человечестве, которое будет после нас когда-то через 300 лет, мечтал… мечтал, какой это странный скачок, но так рассказывают его близкие, – мечтал почти на смертном одре – о войне, мечтал попасть на Дальний Восток, туда, потому что только там «настоящая жизнь». Там «жизнь», а – тут? Что же тут?

Тут в этой стране, где «почти римская» стальная кольчуга готова была при Плеве вот-вот-вот в последней мощной судороге сжать навсегда всю страну, с помощью зубатовщины сковать набег европейской волны социал-демократии, раздавить арийскою чернью семитический дух, с которым боролся и Ницше, и застыть в своей гордой ледяности, тут, тут… жизни не было. Об этом и только об этом свидетельствуют все «не могу» Чехова, вся его фотографическая, скучная проза без протеста, без борьбы, но тем более страшная и тяжелая, как точный судебный и медицинский анализ.

Но Чехов умер! Умер еще раньше и Ницше! И нас, которым была так понятна еще год тому назад предсмертная мечта Чехова попасть на войну, туда, где «настоящая» жизнь, уже не тянет в поля Манчжурии.

Мы смеемся над бутафорией Тацитовской деспотии, где римский меч и римский щит – оказались картонными! Да, жизнь, жизнь, которую так любил, так приветствовал Ницше, об отсутствии которой так меланхолично, безнадежно даже не грустил, а только свидетельствовал Чехов, родилась не через 300 лет, как мечтал он, и не там, где ждал увидеть ее Заратустра. Но она здесь, она уже есть! Это знает теперь каждое сердце во всей великой русской равнине, и она не там, на полях Ляодуна и Кореи, а здесь, под рукой и даже в Чеховском овраге.

Думал ли он об этом, ждал ли этого? Он, так недоверчиво смотрящий на нас с портретов своей хитрой, но обманутой жизнью улыбкой!

Vae victis!