«» in Russian

Высокий, стройный для своих пятидесяти шести лет, генерал-майор Суходольский молодел лет на двадцать, когда ехал впереди Н-ского гусарского полка, которым командовал.

Это была типичная фигура «старого гусара» той эпохи, о которой так любят вспоминать в темные, зимние вечера, у камина, наши дедушки и бабушки – эпохи, полной трогательных рыцарских подвигов и легендарных приключений.

И лицо генерала было чисто гусарское: длинные седые усы и такие же нависшие брови, из-под которых смотрели серые проницательные глаза…

Стоял его полк в Польше, недалеко от прусской границы, в типичном польско-еврейском захолустье. Сотня с чем-то домов, частью каменных, частью деревянных… серая башенка костела… тминное управление… два-три дома местной администрации… А остальное – или еврейские лавки, торговавшие одновременно и дегтем и бархатом, или обывательские дома, однообразные и по виду, и по жизни…

Так же однообразно проходила и жизнь полка. Утреннее ученье на плацу, выводка и проездка лошадей… галопы… аллюры… рыси… А вечером – офицерское собрание с неизбежными картами и биллиардом, редкие танцевальные вечера, там же, со своими полковыми дамами… И так день ото дня…

Дома же он все ходил и думал… О чем?.. Об этом не знали ни полковой адъютант – щеголеватый корнет Репейников, – навешавший, по делам службы, чаще всего командира, ни заходившие по вечерам господа офицеры, ни даже денщики, постоянно соприкасавшиеся с генералом… Видели только, что ходит генерал по своему кабинету из угла в угол, хотя бы даже и сидел кто-нибудь тут же – ходит, заложив руки за спину, рассеянно слушает, что говорят, и, видно по отблеску в глазах, – думает о постороннем. И только иногда остановится посреди комнаты, поднимет слегка брови и спросит:

Дома же он все ходил и думал… О чем?.. Об этом не знали ни полковой адъютант – щеголеватый корнет Репейников, – навешавший, по делам службы, чаще всего командира, ни заходившие по вечерам господа офицеры, ни даже денщики, постоянно соприкасавшиеся с генералом… Видели только, что ходит генерал по своему кабинету из угла в угол, хотя бы даже и сидел кто-нибудь тут же – ходит, заложив руки за спину, рассеянно слушает, что говорят, и, видно по отблеску в глазах, – думает о постороннем. И только иногда остановится посреди комнаты, поднимет слегка брови и спросит:

– Так о чем вы говорите?!

Надо оговориться, что все это бывало с генералом только в свободное от службы время. На плацу, или вообще перед полком, это был совершенно другой человек – преображенный… Летал перед полком на коне, как орел, зычно выкрикивал, что было нужно, и держал всех в строгости. Знали в полку, что у генерала воспитывается в столице единственный сын – кадет… Знали также, что раньше генерал служил в гвардии, но после смерти горячо любимой жены перевелся в армию и решительно разорвал со всем, что его раньше связывало в столице…

Два года назад приезжал кадет к отцу недели на две, и генерал все время носился с сыном по всему городу, приводил его в офицерское собрание…

Хвастался перед офицерами:

– Вот это мой сын!.. Молодец, не правда ли?! Вот увидите: будет он у меня лихим гусаром!

Кадет был великовозрастным, кончавшим корпус. Лицо у него было нежное, с румянцем, как у женщины. И глаза были не мужские, а тоже женские – с поволокой. При словах отца он смущенно опускал эти глаза, и тогда от больших ресниц ложились на щеки бархатные тени… Побыл у отца молодой Суходольский и уехал. И опять заходил, по вечерам, генерал по своему кабинету, сдвинув седые брови и о чем-то думая…

Прошло два года. По прежнему было все в польско-еврейском городишке на прусской границе. По прежнему слонялись по сонным улицам для чего-то люди, одетые в форму, в штатское и в лапсердаки, про что-то говорили, о чем-то спорили…

Как и всегда, толпились у лавок польские крестьяне, приехавшие из дальних деревень, тупо смотрели на товары и так же тупо брели дальше, чтобы убить время у другой лавки…

И, как и раньше, как только солнце пряталось за соседний лесок, и на городок наползала серая мгла, – запирались поспешно лавки, улицы окончательно вымирали, и только огоньки в домах доказывали человеческое бытие…

И только один генерал Суходольский все реже и реже ходил по своему кабинету, и не так часто сходились седые брови над светящимися теперь лаской глазами…

И вот, в один вечер, он сказал вошедшему адъютанту: