«» in Russian

Чтобы понять жизнь большого города, надо узнать, как он относится к смерти. Истинное лицо Парижа надо искать в искаженных масках Морга и в каменистой тесноте Пер-Лашеза.

Могила пробный камень. Вся интимность, задушевность, мелочность и пошлость жизни проступает на могильной плите. Надгробный памятник – и память умершему, и приговор живому.

Мещански-роскошные кладбища Генуи и Милана отражают текущее мгновенье не меньше, чем бульварный листок печатанной бумаги.

На больших парижских кладбищах церемониал смерти слишком канонизировался и обратился в обряд приличия, в законченные формы траура и традиционных надписей.

На могилах нет интимной беседы со смертью. Памятники и надгробные часовые так же замкнуты от постороннего взгляда, как серые парижские дома и буржуазные квартиры.

Для чувств живого есть строго определенное русло: оно не вырывается на могиле ни восклицательным знаком, ни сдержанным рыданием.

Проще, откровеннее и искреннее парижане на кладбище собак и других домашних животных. Это – единственная нить, по которой можно прочесть связь городского человека с его братом-зверем.

Этих зверей немного в городе. Собака, кошка, попугай… из всего мира природы парижанин взял с собой только их.

За Парижем, со стороны Клиши, в том месте, где Сена разделяется на три рукава перед Аньером, на острове, называемом Ilе des Ravageurs. возвышается решетка с каменными воротами и странно звучащей надписью: «Necropole Caninne».

Здесь Сена обросла густыми зарослями деревьев и берега ее шевелятся тонкими удочками рыболовов, точно усиками бабочки. К этим тенистым окраинам Париж подступает пыльными и душными улицами предместий, фабричными трубами, животами нефтяных баков, тонкими переплетами подъемных кранов – и только один белый купол Sacre Coeur светлеет в серо-лиловой дымке.

«Он спас жизнь сорока человек. Сорок первый убил его».

«Он спас жизнь сорока человек. Сорок первый убил его».

Символика смерти здесь должна была отыскивать для себя новые формы и слова, и потому каждое слово звучит здесь трогательно и оригинально.

Много есть памятников на манер человечьих, но есть и иные. Есть фотографии, портреты, бюсты и фигуры погребенных животных. Есть графские и княжеские короны над могилами.

Надгробные надписи здесь полнее выражают склад и характер живого и его отношение к жизни.

На одном памятнике можно видеть слова Паскаля.

«Человек – это не больше как зверь, который мыслит».

Рядом горькие слова Шамфора:

«Чем больше я вижу людей, тем больше я люблю животных».

На других целая история:

«Памяти Лулу. В знак признательности от бедной матери, которой Лулу спасла ее ребенка, тонувшего в Гаронне в 1895 году. Храброй Лулу было в то время только девять месяцев и одна лапка у нее была сломана».

На каменной собачьей будке с цепью, на которой висит старый кожаный ошейник, надпись, напоминающая о грустных страницах Метерлинка, посвященных его черному бульдогу Пелесу в «Double jardin»:

«Он был слишком впечатлителен и умен для того, чтобы жить».

Над свежей могилой, обсаженной васильками и гераниумом, такая надпись:

«Фрике, Фрикет, Лизор, мои бедные малютки. Я сделал все и не мог спасти вас от смерти. Мои бедные щеночки, мои бедные малютки, я грустен и мы все вас искренне жалеем».

В другой надписи уже целая сдержанная драма: «Ни имени? Ни числа?

Не все ли равно? Под этим камнем лежат материальные остатки того, кто в течение четырнадцати лет был моим единственным другом».

При мне кладбище было пустынно. Только в одном углу я заметил трех дам, которые привезли свежих цветов на могилу. Они были одеты с большим шиком. Но лица их были страшны и необычайны, как лица существ, не привыкших к солнечному свету. Они были стары. Кожа их была желта и умерщвлена косметиками. Под глазами были синеватые впадины и складки. Губы, дряхлые, бесхарактерные и бессильно опущенные, говорили о многом и страшном.

На этом кладбище им принадлежит много надписей.